На мой взгляд, журналист, помимо тщеславного желания попасть в нетленку, испытывает еще и стеснение жанра, ибо репортажный стиль предполагает решение задачи по информированию читателя, в данном же случае усилена рефлексирующая составляющая. Журналисты-писатели используют свой культурно-исторический багаж в текстах с тематикой, заданной временем и пространством. Они перестают быть искушенными селекционерами необычных сюжетов, выращенных в своем воображении. Они берут факт и пишут литературу. По-моему, это новая "литература факта", о которой писали теоретики нового Лефа, они, как известно, были против литературы вымысла, именуемой беллетристикой, и за примат литературы факта. по-моему, очень интересная идея.Вот, например, Ев. Пищикова пишет миниатюру под названием "Драный ты козел"
http://www.rulife.ru/index.php?mode=article&artID=1106/: описывает семейные сцены, в них мы обнаруживаем "микроисследование".
"Крик — это жанр устного народного творчества. Есть былина, сказка, анекдот, матерная частушка, сплетня. А есть — крик. Ругань как обрядовая песня: «Ой, да что б тебя, драный ты козел, ты опять вчера в гараже сидел...»",
следующим сравнением, отсылающим к архетипическим образам, становится карнавал , как в древние времена, когда он являлся своеобразной формой протеста, манифестацией свободы от жесткой власти монархии и церкви):"Ну и, наконец, — «скандал-карнавал», самый яркий и полнокровный тип семейной сцены.
К скандалу-карнавалу чаще всего (осознанно и неосознанно) прибегают семьи скучающие, не умеющие себя занять ничем, кроме «дела». Но все дела переделаны, на дворе вечер. Телевизор, конечно... Скучно друг с другом! Бесконечна скука совместной жизни, а жизнь вообще-то ведь трудная. Тяжелая, и работать приходится много. Как же не выплеснуть тяжесть, как обойтись без крика, без бесчинства, без «разрешенного» стыда".
Также автор упоминает Набокова, Платонова, дает интересные наблюдения тут же, одновременно рассматривая типологию семейных скандалов: "Замечали ли вы внутреннюю стесненность и неловкость зрителя-мужчины, вынужденного смотреть удачную мелодраму? Что ж, понятно почему — по уши влюбленный юнец на экране по большому счету вид имеет далеко не героический. О, конечно, сколько силы в его прекрасной слабости, но попробуй докажи гольяновскому мужику, сдуру забредшему на сеанс, что молодца и сопли красят. Ведь даже счастливый в любви мужчина не выглядит победителем. Он же трогательный. На глазах раздосадованного зрителя, свой же брат-герой, брателло, взрослый пацан, публично мечется в рассуждении, как бы угодить девчонке. У него печальные ищущие глаза, он бледен; на него смотреть стыдно! Он уязвим, раздет и громко взволнованно дышит, когда целуется. В боевиках мужчина никогда не пыхтит как паровоз, когда целуется — там только партнерши голос подают. Какой мужчина захочет публично припоминать время своего жениховства — постыдное время, проведенное на женской половине жизни? Кроме того, хорошие фильмы «про любовь» только в женщин вселяют светлую печаль. Женщина печалится, что с ней чего-то важного, прелестного так и не произошло, а мужчина раздражается, когда ему напоминают, что, возможно, он сам это «самое важное» и не сделал. Начало любви — все еще мужская работа. Трепетно ждать у кромки волн любимого — дело хорошее; но, скажем, закупать тряпки немыслимого красного цвета, фрахтовать корабль, нанимать музыкантов и все такое прочее — все-таки мужчина же должен, нет?"
Мне кажется, это совершенно новый способ говорить о повседневности, застывшей в шаблонах-бытовизмах. Понятно, что автор не пишет об украинском газе или о секторе Газа. Он пишет неформатно, непарадно и, вместе с тем, о насущном, о том, что перед нашими глазами позади телеэкрана, сохраняя свой, уникальный авторский "почерк" мысли.
